Валерия. Роман о любви - Юлия Ершова

Люба дышала в трубку, откуда журчал голос Санькиного бесплатного адвоката. Временами этот голос казался ей родным, даже материнским, но она так и не уловила своим укутанным в сонное облако мозгом, о чём идёт речь. Когда голос вздумал попрощаться, Люба с умилительным уважением попросила его повторить сообщение, и голос, смягчившись до тона доброй феи, опять повторил, даже подробнее и сочувственнее, что Любин законный супруг находится под стражей и на него заведено уголовное дело по экономической статье. Помолчав, Люба опять просит голос рассказать, где находится её муж и что произошло. К удивлению, на другом конце провода фея набралась терпения и снова повторила своё сообщение от начала до конца.

Магда Даниловна зашла в дом, когда невестка добивала фею вопросами: «В какой тюрьме? Как зовут следователя? Почему он один?» Сердце пожилой матери впало в аритмию. Она, обхватив шею руками, зашла в единственную комнату своей городской квартиры и села рядом с невесткой, которая задала телефонной фее новый вопрос: «Так что же всё-таки произошло?» Этот вопрос оказался последним, исчерпавшим ангельское терпение бесплатного адвоката. Голос предложил Любе приехать к следователю, открывшему в её муже уголовного преступника, и лично ознакомиться с делом.

Люба упала на постель и зарыдала, нанося чуть сжатым кулаком удары по одеялу. Она почувствовала вдруг, что с Санькой они одно целое, неделимое, и ей так же плохо, как и ему. Любе казалось, что мучают его адские твари, тянут его жилы и пьют кровь, и к сердцу её подкатила стужа. Совесть тоже проснулась и грызла теперь её хребет: почему гнала? Не простила. А ведь он хотел вернуться, когда та паршивка из НИИ в Америку укатила, и запутался поэтому в сетях малолетки из книжного. Вот если бы она, верная жена, была рядом, ничего плохого никогда бы не случилось. Она, Любовь, уберегла бы, собой закрыла, не дала чёрным силам, хищным и жестоким, терзать его.

Магда Даниловна тоже завыла, поддержав сольную партию невестки:

— Ой, сыначка ты ж мая, Сашенька, бросил ты нас, остался одзин, вот и сцапал тебя враг рода человечскага. Не шатауся бы ты по гэным б…м, сидеу у хаце, сына гадавал (воспитывал), не зрабился бы гэткий жах (не сделался бы такой ужас)… Ай, сыначка, ай родненьки…

И встала перед очами Магды Даниловны живая картина, как вдовая её матушка, добрая белорусская крестьянка, в последнее военное лето получила похоронку на старшего и единственного сына Алеся, которого маленькая Магдалина не помнила. В доме на стене висела фотография незнакомого мальчика с мамиными глазами, которую матушка целовала каждый день и крестила тайком.

Вещи его — рубахи да тельное — всю войну матушка перебирала, ладонями гладила, губы её шептали: «Вяртайся, сыначка…» И тут горе какое! Извещение в печатях, что «в бою за социалистическую Родину, верный воинской службе, проявив геройство и мужество, ранен и умер…»

Матушка так же надрывно голосила, как сейчас стонет её постаревшая дочь. Сорвала матушка косынку с волос, поседевших до времени, и в поле убежала. Маленькая Магдалина за ней понеслась, путаясь в «доугой спаднице» (длинной юбке). Всей глубиной земля сострадала её матери! Маленькая Магдалина услышала, как вырвался из земных недр стон, от которого поникли спелыми головами колосья. Родная земля так ждала Алеся… и других своих сыновей.

Сегодня, когда на нашей земле царит мир, выкупленный кровью миллионов сыновей и слезами их матерей, вы, его наследники, почему сами лезете в ад тысячами ухищрённых способов: пьянством и наркотой, развратом и клеветой, воровством и убийством? «Почему?» — кричит и бьётся материнское сердце Магды Даниловны, в глубине которого рыдают её покойные матушка, брат и отец.

Материнские причитания Санька услышал как наяву, когда его выгрузили пинком из автозака. «Сыначка», — било по сердцу и по ушам с такой силой, что сам «сыначка» почти не заметил, как его пропустили через «просушку». Плач родной матери звенел в голове, и Санька не уловил юмора в напутственных словах охранника: «Предпочитаешь сидеть с бомжами или уголовниками, которые таких придурков насилуют?» Когда его поселили в камеру, отдалённо напоминающую пещеру первых людей, Саньке почудилось, что его заживо похоронили, а мать рыдает над холмиком. Да так пронзительно, так неистово, что он, скованный темнотой и смрадом, отчётливо слышит её плач у себя под землёй. И хочет он выбраться к ней, где есть солнечный свет, чистый воздух и необъятные просторы, но не может даже двинуть рукой или крикнуть…

Лязг захлопывающейся за спиной двери заставил Саньку вернуться в реальность и оглядеться. Вот оно что: родная милиция для удобства проведения следственных мероприятий поместила его в крохотную, переполненную другими грешниками модель ада. На воле такого Санька и представить не мог: стены камеры масляные от грязи и сырости, в углу возле двери дыра, наверное туалет, над ней трубка водопровода с двумя кранами, верхним и нижним. Самая вопиющая несправедливость, которая скребанула Саньке по душе, — маленькое окно, покрытое не решёткой, а чем-то напоминающим дуршлаг. В маленькие круглые дырочки едва пролезет тонкий карандаш. Что за этим дуршлагом, какое стекло, разглядеть невозможно. Свет, слабый и теребящий глаза, исходит из единственной лампочки на потолке. Санька опустил веки от тяжести дизайна и взглядов насельников. Он замер на полуслове — надо не сплоховать, начался экзамен.

И тут на помощь пришла матушка, Магда Даниловна. Он отчётливо увидел детское воспоминание: мама одела его нарядно, чисто и повела в гости на крестины в соседнее село. Впервые в жизни он увидел городских девочек, в панамах и бантиках, и спрятался за мамину юбку. Магда Даниловна погрозила пальцем и приказала играть с ними во дворе. Стыд и нерешительность сковали мальчика, но мать не отступала, шлёпнула по заду и подвела сына так близко, что Саньке показалось — сейчас он сгорит от любопытных заносчивых взглядов. «Сыначка, сонычко моё, скажи деткам, как тебя зовут?..» — громко на ухо потребовала мать.

— Гацко Александр, Саша, — вот они, первые «правильные» слова в новой тюремной жизни. Напряжение спало, густой табачный дым ожившими клубками потёк по камере, одобрительный ропот и приглашение выпить чаю покатились в его сторону. Главный в камере, зек Серёга, выделил первоходу Гацко самый верхний шконарь, сваренный из труб и полос металла, который покрывал матрас с несколькими комками ваты в потёртом брюхе. Но сначала рулевой по камере побеседовал с Сашкой:

— А по какой статье заехал?

— Не помню точно, — осторожничал Санька.

— Как — не помнишь? Ты, я гляжу, по первому разу. На тюрьме это главный вопрос. Могут неправильно понять. У тебя же в копии постановления есть статья. — Серёга посмотрел на подопечного цепким взглядом.

— Мне ничего не дали, — не солгал Гацко.

— Не может быть. Всем дают. Слушай, Санёк, тебе к адвокату надо, здесь что-то мутно. А паста у тебя есть?

— Слушай, мужик, говорю, оставь меня в покое, ладно? — Сашка чувствовал себя как в пыточной.

— Ты меня больше так не называй. Мужики — на лесоповале. А я не мужик. За то, как ты на вопрос ответил, — бьют. Но я по жизни крадун, живу по воровским законам и считаю, что надо не наказывать за незнание, а учить. В тюрьме все люди, и мы должны держаться вместе, иначе нас мусора поодиночке передушат. Есть неписаные законы и правила, установленные ворами, суровые, но справедливые. Их надо знать. Поэтому надо интересоваться. — Новый знакомый был очень убедителен, а главное, выглядел как пастырь среди послушных овец с волчьими душами.